Вот почему, услыхав в такой поздний час, робкий стук в дверь, я совсем не удивился и крикнул, не вставая из-за стола: «Входите, пожалуйста!». Дверь приоткрылась. В ком­нату втиснулся широкоплечий  коренастый мужчина, а за ним - невысокая женщина с белой, совершенно белой, по-мальчишечьи коротко постриженной седой головой. Они вошли и, нерешительно сделав первый шаг, остановились. Я уже шел им навстречу, когда женщина, явно смущенная, даже растерянная, проговорила нараспев глуховатым го­лосом:
—  Ну, вот, добрый вечер... Не знаю уж как нам, на «вы» или на «ты»?..
— Непременно на «вы», как же иначе, только на «вы».... Добрый вечер, Фаня! Добрый вечер, Фаня Житникова!
— Боже мой! Боже мой! — повторяла она, покачивая бе­лой головой, — неужели меня можно узнать, неужели ты меня узнал?
—  Почему бы тебя не узнать, — говорил я, — прошло каких-нибудь сорок лет, точнее, сорок два года!..
На самом деле, мне показались чудом и появление Фани Житниковой, и то, что я ее сразу же узнал. Мы учились в одной школе, но в разных классах — я в шестом, Фаня - в пятом. В ту пору мне нравилось несколько девочек в нашем классе: и Муся Карташева, и Люба Гершгорина, и Рая Розина, и Ида Ганкина. Я все время колебался, кому из них отдать предпочтение. Мои вкусы, мои идеалы быстро менялись. Ещё вчера я старался отличиться перед Мусей, а сегодня у меня из головы не выходила Люба. И тут на школьной перемене я заметил девочку: тоненькую, кру­глолицую, с ямочкой на подбородке. Аккуратно одетая, в ослепительно белой кофточке, ладная, какая-то очень спо­койная, она стояла в стороне, одна среди крика и смеха  мчащихся в разных направлениях  мальчишек и девчонок.
Мне все в ней понравилось: и слегка надменный, при­щуренный близорукий взгляд серых глаз из-под длинных темных ресниц, и мальчишечья прическа пшеничных во­лос, и маленькая ямочка на подбородке, и даже чуть-чуть сутулые плечи...
В тот же день я узнал, что в пятом классе появилась но­вая ученица Фаня Житникова. На второй день ей была по­слана первая записка, а еще через несколько дней я пытал­ся увязаться за Фаней, хотел ее проводить домой, но мне в этом было категорически отказано под тем предлогом, что живет она рядом.
Она действительно жила неподалеку от школы, то ли на Рыбной, то ли на Садовой улице. Но дело было совсем не в этом. Фане, как видно, нравился другой мальчик, а мо­жет, ей вообще никто не нравился. Я писал записки, ста­рался попасться на глаза моей избраннице, только о ней и думал. Мое чувство не находило отклика, а я был уверен, что мне нужна дружба именно этой девочки. Именно с ней хотелось рядом постоять, склониться над одной книжкой, вместе поехать в яхт-клуб. Я мечтал ее встретить случайно где-то в городе, шагать с ней по улице, защищать ее от всех обид и тревог.
Прежние привязанности как-то легче проходили. Я бы­стро утешался и переносил свое внимание на другую де­вочку, иногда в пику вчерашнему кумиру. А тут что-то ока­залось сильнее меня и крепко держало в плену чуть ли не  год, и осталось первой зарубкой на мальчишеском сердце.
Сколько судеб переплетается, сколько путей пересека­ется, сколько людей вмещает каждая жизнь! Людские до­роги расходятся, иногда снова сходятся, чаще — никогда, несмотря на то, что мы любим повторять: гора с горой не сходится... Есть люди, которые исчезают, не оставляя в нашей душе следа. Случается, встречаешь человека - и не узнаешь его. Десять, двадцать, тридцать лет назад вы были знакомы, даже хорошо знакомы, а ты его не помнишь. И тут виновата не только память, как бы это для кого-то обидно ни звучало!
...Мы сидели за треугольным, в разноцветную клетку, столиком в маленьком номере гостиницы. На столике по­явилась бутылка вина и три стакана. Мы выпили за нашу встречу. Муж Фани, у которой теперь другая фамилия, си­дел молча, не вмешиваясь в наш разговор, а мы вспомина­ли. Вспоминали не наше детство, не нашу тридцатую школу на Рыбной улице, а годы, отделяющие школу от сегодняш­него вечера. И я понял, что не время ударило стойким мо­розом по этим мягким пшеничным волосам.
Пять недель ехала Фаня Житникова с тремя детьми от Николаева к Сталинграду  в товарном поезде, на открытой платформе, груженной железными листами... Ей - 26 лет, муж - на фронте, в Николаеве - немцы. У нее на руках дочка Стелла, родившаяся месяц назад, рядом два сына: Грише - 1 год 9 месяцев, Володе - 4 года. Поезд то внезапно оста­навливался и стоял часами, то так же внезапно продолжал путь. Ночью, под Ростовом, на маленькой станции она ре­шила раздобыть воды для ребят. Вернулась - а поезда нет.
Так Фаня начала седеть. Всю ночь она на другом товар­ном поезде догоняла свой безымянный поезд, на платфор­ме которого остались ее дети. А товарные составы так по­хожи один на другой! Паровоз, вагоны, цистерны, две-три открытые платформы... Она бегает от платформы к плат­форме: нет ее детей. Это был не ее поезд.
Утром, в сорока километрах от Сталинграда, у городка Дубовка, она догнала поезд и только тогда заплакала. На платформе, на железных листах  она увидела своих детей. Стелла, завернутая в одеяло, затянутое солдатским рем­нем, спала, а Гриша и Володя сидели, прижавшись друг к другу, зареванные, и бессильно скулили, как брошенные собачонки.

Фаня Житникова
(Марголина)
с дочерью Стеллой

Фаня стала санитаркой в госпитале. Дети часто болели, и она металась между госпи­талем, где днем и ночью надо было ухаживать за раненны­ми, и своими детьми. Потом она поселилась в деревне Ново-Сергеевка. Работала в колхозе, не искала легкого за­работка. Работала и на сеялке, и на веялке, пахала на быках. Приходила, не чувствуя ни рук, ни ног, со стоном разгибала поясницу. Здесь ее ждали де­ти, ждала варка, стирка, уборка. Ей часто снилась та жуткая ночь, когда она потеряла своих детей. Но эта ночь оказа­лась не самой страшной в ее жизни…
Война приблизилась к Сталинграду. И снова Фаня Житникова с детьми - в переполненной людьми теплушке, про­дуваемой со всех сторон декабрьским ветром. У девочки - двустороннее воспаление легких, а тут еще заболел Гри­ша. Корь. Мальчику нужно тепло, а попробуй раздобыть тепло в холодном вагоне! Она видела, как сыпь застывает на тельце ребенка, и ничем ему не могла помочь.
Гриша умер на ее руках. Всю ночь и весь день до новой ночи Фаня провела в тамбуре с мертвым сыном. На стан­ции Кинель, под Куйбышевом, у нее забрали из окаменев­ших рук Гришу и взамен выдали справку о том, что он умер от кори... Я смотрел на Фаню и видел прежнюю девочку из пятого класса. Есть люди, очень похожие на себя в детстве. Смотришь на такого человека - и представляешь его маль­чишкой или девчонкой. Фаня не потолстела. Девичья фи­гура. Тот же прищуренный, близорукий взгляд серых глаз из-под темных ресниц, покатые, чуть-чуть сутулые плечи,  та же милая ямочка на подбородке, та же мальчишеская прическа, но белые-белые, совершенно белые волосы.
Время пыталось, но не сумело стереть ее черты. Впро­чем, наверное, главное не в этом, а в том, что, оказывается, и в мальчишеском возрасте случается с нами что-то такое, что сильнее времени.
Мы расставались глубокой темной ночью. Николаев сладко спал, широко раскинув свои потемневшие улицы, дыша майским молодым ветерком, пахнущим вечной соло­новатой водой и белой акацией. Последний трамвай, подо­брав нескольких прохожих, прогрохотал и затих вдалеке.